БРАТЬЯ НАБОКОВЫ

Оба мальчика родились в богатой петербуржской семье. Они были погодки, они росли вместе, они получили одинаковое воспитание, соответствующее их аристократическому происхождению. Старший рос в отца – целеустремлен, любознателен и трудолюбив; а младший запомнился чувствительным, ранимым и по-настоящему страстно увлеченным только музыкой юношей. Он страдал тяжелой формой заикания. Теплых отношений между братьями не сложилось, впоследствии старший признавался, что, наоборот, не упускал возможности «задеть» младшего по любому поводу. Ситуация разрешилась неожиданно, старший обнаружил письмо (или дневник), из которого недвусмысленно следовало, что его 15-летний брат – гомосексуалист. Он рассказал об этом родителям. Следуя убеждениям, отец (знаменитый прогрессист-либерал) решает ничего не менять в отношении к сыну, тем более, что это уже третий случай в большой семье: дядья мальчиков по материнской и отцовской линии тоже гомосексуалисты. По нравам того времени человек подобной ориентации считался извращенцем, изгоем. В обществе, страдающем гомофобией, только деньги и высокое положение могли обеспечить гомосексуалисту независимое существование. И родители, и брат не могли не знать этого, пример их великосветских дядьёв был наглядным. Но, повторяю, либеральные убеждения. И они не вмешиваются, не подают вида. Они предоставляют мальчику свободу.
 



 
Между тем – революция: одна, вторая. Взлет и падение отцовской карьеры, угроза расправы, вынужденный отъезд. Семья бежит в Крым, надо переждать смуту (уверены, что смута). Но красная артиллерия уже победно бьет с холмов по гавани. И они снова бегут. Из Крыма во Францию, в Англию. Отец с семейством поселяется в Берлине, нитка маминого жемчуга обеспечивает братьям обучение в Кембридже. 20-е годы,Берлин буквально кишит русскими, теперь он вроде неофициальной столицы России в изгнании. Политическая борьба не окончена, никто из политиков-эмигрантов еще не сдался, спор идет только о формах правления в России, которую они должны вот-вот вернуть, а цивилизованный мир им поможет. Но отец, блестящий политик и публицист, один из первых и последовательных либералов своего времени – гибнет при покушении. Катастрофа, трагедия. Большая семья лишается точки опоры. Она распадается. Мать забирает младших детей и перебирается в Прагу. Старший брат женился и посвящает себя писательству, а младший выбирает Париж и примыкает к кругу тамошней гей-богемы. Он встречает сына богатого австрийского страховщика. Он полюбит его всей душой, и взаимно. Они переселятся в родовой замок Германа. Казалось бы, каждому свое и все прекрасно. Но нет, судьба индейка; вскоре к власти приходят нацисты; гомофобия становится их официальной религией. Чтобы не загреметь в концлагер, любовники решают скрывать отношения, а старший, спасая жену-еврейку, бежит во Францию. Братья окончательно теряют друг друга. Они увидятся только однажды и вот что напишет об этом старший. Муж, напишет он в письме, очень симпатичный, даже совершенно не тип педераста, с привлекательным лицом и манерами. Так он отозвался о Германе («муж»), с которым брат познакомил его.
Но у истории свой сценарий и нацисты оккупируют Францию. Старший принимает окончательное решение и вывозит семью в Америку. Они уплывают на последнем пароходе, буквально. А младший остается. Никто не предлагает ему бегства, никто не считает себя вправе вмешиваться в его судьбу. Да он ничего и не просит. Он поступает так, как поступал всю жизнь, плывет по течению. Пусть судьба сама распоряжается, для этого они и созданы.
  
Первый раз его арестовывают в Берлине – за гомосексуализм. Но благодаря хлопотам кузины выпускают. Он едет в Прагу и снова попадает за решетку, на этот раз за критику новой власти. Его забирают как английского шпиона в лагерь Нойенгамм под Гамбургом, где он умирает от голода и дизентерии в январе 1945-го. Это происходит в то самое время, когда старший брат принимает солнечные ванны на американской Ривьере. У него новая работа, новые друзья, новые зубы, новые бабочки. Его писательская карьера стремительно идет в гору. Он, по воспоминаниям, счастлив и беспечен, вот только брат. Но ведь о нем ничего неизвестно? Да и что может случиться с этим, совершенно, по его словам, безвредным, ленивым, восторженным человеком, который всю жизнь «безо всякого дела курсировал между Латинским кварталом и замком в Австрии, где жил со своим другом»? Значит, нет и повода для беспокойства. Хотя тот, напоминаю, умирает в концлагере. Не вдаваясь сейчас в тему двойничества, не обсуждая свойство времени сохранять равновесие, соединяя несовместимое, то есть попросту насмехаться над нами – скажем лишь, что о младшем брате тоже сохранились воспоминания. Это были воспоминания солагерников. Они искали его после войны. По рассказам, они выжили только потому что тот делился с ними своей пайкой. О том, что сам он умер от голода, они не знали.
Между тем старший наслаждается литературным дебютом в «Нью-Йоркере». В день смерти младшего он, по собственному признанию, видит вещий сон. Или выдумает сон, что в контексте его творчества примерно одно и то же. Впоследствии он напишет, что чувствует себя виноватым. Но в чем? Ведь он ничего не сделал. Наоборот, предоставил человеку решать собственную жизнь самостоятельно. Не вмешивался, полагая отвратительным любое вторжение в сферу частного. Ну, разве что продолжал колоть и насмешничать, но теперь только в собственных романах, где нет-нет да и мелькнет карикатурно напомаженный педераст на тоненьких ножках. Но ведь это мелочь, а тут реальность. Где человек сам отвечает за себя, сам делает выбор. И если течение жизни приводит его в концлагерь, винить в этом некого. Или есть?

Один предрассудок, почти каждый из нас может обнаружить его в себе, да он и не скрывал этого. Внешне ровное или ироничное, в глубине оно было презрительным и брезгливым – его отношение к людям такого рода, и брат не стал исключением. Таков был обиход и норма, подобное отношение; презирать гомосексуалистов было принято в тогдашнем обществе. Но есть человек и его свобода, а есть общество и его норма. Зачем тогда свобода, если она не способна победить норму? Эта норма, этот предрассудок и страх – он старше и глубже свободы. Это страх животный, от племени, страх перед другим, чужим. Подавленное рассудком, это брезгливое, презрительное отношение – никуда не исчезло. И младший брат не мог этого не чувствовать. Быть источником страдания для своих родителей, быть чужим в семье, чужим старшему брату – это страдание, и оно утверждало его в мысли: ты изгой, сопротивляться наказанию бесполезно, просто плыви по течению. Ему не оставили шанса, отвернулись. Это была жизнь без открытой травли, но и без сочувствия, без родственного тепла. Но от предрассудка до концлагеря оказалось не так далеко, как можно было представить. Впоследствии старший не мог не понимать этого – как свобода оборачивается собственным кошмаром. Что, отворачиваясь, мы заочно отправляем человека на гибель, которая красиво обставлена свободой выбора и удалена во времени. Думал ли он о том, какой страшной может быть эта свобода? Для тех, например, кто не в силах – как он – ею так блистательно воспользоваться, ибо зачем свобода изгою, не насмешка ли это? Да и да. Единица или масса; узор бабочки или мундир; отклонение или норма – все его романы буквально кричат об том, что прекрасно и ценно лишь то, что неповторимо, что ускользает. Это и есть человек, ведь он ускользает тоже. Жизнь, говорит он, всегда сложнее и тоньше, чем то, что мы о ней думаем; она милосердна, пока никаких правил, кроме исключений, человек не навязывает; особенно постфактум, когда мы знаем, чем все закончилось. И эти строчки не исключение, разумеется.


из романа "Красная планета"

Читать предыдущие материалы >>